АКТ КОММУНИКАЦИИ

 – Здравствуйте, товарищи пассажиры! – дверь открыта, и в проёме видны раскрасневшиеся лица будущих попутчиков.

– Добрый вечер… – произносит молодая женщина лет двадцати пяти, которую сходу можно назвать «миссис скромность». Прячет взгляд, поправляя каре, и смотрит в занавески на окне.

– Здрассьте, дядя! – ребёнок, как и положено, улыбается до ушей и радуется.

– Куда ты между ног лезешь? Дай человеку зайти! Здравствуйте! Простите, он ещё маленький, не сидится на месте… – располневшая мамаша лет тридцати пяти, стесняющаяся всех и вся и готовая всегда первой признать себя во всём виноватой.

– А почему это у нас ничего не видно? Не ожидал такого подвоха от наших железных дорог! – шторки на тоненьких палочках задёрнуты.

– Хмм… – миссис скромность хмурится.

– Да я уже ходила к проводнице, говорила, что тут дети маленькие едут - ни умыться, ни поесть, ни вещи толком поставить. Но она всё на начальника поезда кивает, – сердобольная мамаша сразу начинает оправдываться.

– Понятно. Беспредел и беззаконие. Прямо «у», точка, «жас». Дискриминация по световому признаку, – это пробный шар в область простонародного юмора, проверка на хихиканье и улыбку, брезгливость и высокомерие. Дальше либо хихикают, либо брезгливо корчат лицо, не принимая плоские шутки.

– Хммм… – интересно, есть ли у этой строптивой гордячки другие звуки в речепорождении?

– Ну, по крайней мере пить и гулять не будем. Чревобесие и глоткобесие отменяются. Сразу спать! –выношу вердикт, чтобы попробовать проверить на наличие слабостей и тяги к задушевному застолью.

– Хммм… Э-э… Простите, вы не выйдете… чтобы переодеться? – большие, серые глаза, как два озера, и сжатые в полоску губы. На лице трудно скрываемое напряжение. Миссис зачем-то держит марку.

– Да я, девушка, пока и не собираюсь! Хотел чайку попить, посидеть, – почти искренне, с крестьянской простотой доношу до неё свою неприхотливую мысль.

– Да нет… мне переодеться. Понимаете? – она прижимает руку к груди, как бы показывая, что это именно ей надо сделать, а не мне.

– Конечно. Хотя можно было и не выходить. Тут же и так ничего не видно! Я вот вас в упор не вижу. Ну ладно, ладно, не дуйтесь, уже вышел, – успокаиваю, чтобы не вызвать раздражение.

– Сашок, иди тоже постой с дядей в коридоре, пока мы тут переоденемся! – присоединяется к попутчице «пугливая серна».

– А ты долго, мам? – малышу не страшно, но он спрашивает, наверное, по привычке.

– Нет, быстро. Только постелюсь тебе и переоденусь. Вон, с дядей в окно посмотрите!

   Первый стакан чая я выпил, стоя в узком проходе возле окна напротив купе. Похоже, все внутри уже угомонились и можно было приобщиться к коллективному бессознательному. Но не тут-то было!

– Тише, молодой человек!… Все давно уже спят, – вот чёрт, оказывается, миссис скромность ещё и за порядком следит.

– Что? А? Что вы там шепчете? – специально говорю громким шёпотом, чтобы не обвинили в неуважении.

– Ну что вы там возитесь, как слон в посудной лавке? – такая молодая, а уже такая недовольная.

– Простите, а вы что, тоже не спите? – искра снова вспыхнула, и теперь её, пожалуй, уже не потушить даже целой пожарной машиной.

– Я – нет, а вот ребёнок с пожилой женщиной – да! – обвинение в лоб, что может быть прекрасней в отношениях между мужчиной и женщиной! Жаль, что не видно её лица, но настроение чувствуется.

– Говорите тише, вы их разбудите быстрее, чем я, – надо подлить масла в огонь. Без этого – никак.

– Хммм… Вы можете дать хоть пару часов поспать? Это же невыносимо просто! Возится и возится себе там! – вот так, отлично! Из искры разгорелось пламя, а теперь надо довести его до извержения вулкана.

– Спите, спите! Завтра проснётесь, а вам – шестьдесят! – снисходительно, с интонацией знающего человека пускаю первую стрелу в беззащитную мишень.

– На что вы намекаете? На то, что я должна и днем и ночью бодрствовать? – неужели не понимает? Или прикидывается? Жаль, если окажется тупенькой или просто самовлюблённой дурой. Но надежда умирает последней. Можно попробовать ещё раз.

– Нет, что вы, я ни на что не намекаю. Просто выбирать сон вместо возможности познакомиться – это… – здесь надо выдержать паузу. Жду…

– Вы можете не шуршать газетой? – шипит, но раздражения в голосе нет.

– Дать вам подушку? Она – тёплая, – издеваюсь уже неприкрыто и цинично.

– Что?! Зачем? – кажется, впервые задумалась. Это уже хорошо, хотя в таком возрасте бывает редко.

– Накроетесь – не будет слышно. Уши к щекам прижмутся и образуются воздушные пробочки, – ласково, нежно, как непонятливому ребёнку объясняю, протягивая свою подушку.

– Нет, спасибо! Что вы там ещё делаете? Вы что, есть собрались? – возмущена, но не оскорблена. И не перестаёт задавать вопросы. Можно попробовать ещё раз. Бог любит троицу, как говорится.

– Ну, да. Если хотите, то присоединяйтесь! – предлагаю искренне и откровенно.

– Совесть бы поимели! – ну вот, наконец-то, первые признаки оскорблённого самолюбия. Ну как же так, ей, королеве вселенной, предложили посидеть за одним столом с мужланом!

– Совесть поиметь? – медленно повторяю, делая ударение на втором слове, благодаря в душе великий могучий, липкий, толстый, упругий русский язык. – Знаете, я её имею каждый день… Иногда даже по два раза.

– Прекратите! – защищается. Чувствует грубое, жёсткое, надменное и оскорбительное превосходство.

– Что прекратить? Есть или говорить? – предлагаю выбор, чтобы запутать.

– Всё! И есть, и говорить! – молодец, не сдаётся. Играет, как голубь в шахматы – взмах крылом и фигур на доске нет. Быстрая победа. Но у нас ещё есть ягоды в ягодицах, мы так быстро не сдаёмся.

– ОбЛизательно! Щщщщаз так и сделаю! – продолжаю петь оду русскому языку.

– Ужас какой-то!.. Вы всегда так себя ведёте? – вот это да… неужели воспитательница из детского садика? Какой облом, если так…

– Стессно. А вы? – отзеркаливаю, думая, что делать дальше.

– Что я? Я как раз веду себя нормально. Это вы чушь тут всякую несёте, – чуть не выпалил «слава богу!», но улыбку не сдержал. Значит, не воспитательница.

– Ах, какое беНзобразие! Как это «в», точка, в-возмутительно! – снова переключаюсь на пятую скорость, надеясь, что она всё-таки едет на «Мерседесе», а не на старых «Жигулях».

– Вы просто невыносимы! – а в голосе ведь уже паника! Такая неприкрытая, приятная слуху растерянность. Постепенно сдаются последние рубежи.

– Куда?

– Что, куда?

– Невыносим куда? Или откуда? Ах, простите, я, кажется, ослышался! Вы сказали «невносим»? Тогда опять же – куда? Туловище или тело? Или только организм? – говорю внятно и медленно, однако слитно, чтобы звучало, как безапелляционная «Токката и фуга ре минор» старика Баха.

– Хам! – выносит свой вердикт она. Ну что тут возразить? Так и есть, хам. Но вежливый.

– Согласен. Так мне вас разбудить утром? Чтобы переоделись, – намекаю на начало нашего словоблудия.

– Делайте, что хотите, только отстаньте! И выключите свой свет! – это уже паника. И прекращать не хочется, и что делать дальше, не знает.

– Это – не свет, это – часы. По ним вам можно спать ещё… шесть с половиной часов, – начинаю успокаивать, чтобы расслабилась. Заодно даю возможность продолжить разговор.

– А больше ничего по вашим часам не «можно»? – молодец, девчонка! Вступает в словесную пикировку! Пытается играть словами.

– Ну почему же! По моим часам всё можно. Вот, например, смотрите, можно запрограммировать их на вас, и они скажут, о чем вы думаете или думали, - использую старую шутку «с бородой», но, похоже, она её не знает. – Они могут узнать ваши тайные мысли. Что-нибудь такое глубокое, личное, – ещё ни одна женщина не устояла перед гадалкой и её обещаниями рассказать о том, «где суженного встретит, чем сердце успокоится, кому сама понравится»…

– Личное? Вы шутите. Чушь какая-то… – неприступно молчит, а я жду. Время идёт. Наконец, поднимает взгляд и поджимает губы. – Ну и что же они вам обо мне говорят? – вот он, сладострастный момент победы над женским любопытством! Ура! А теперь, когда она раскрылась, как уставший боксёр на ринге, наносим мощный удар в солнечное сплетение.

– Ну, например… – небольшая интригующая пауза, – они показывают, что на вас… нет нижнего белья!

– Ха! Я так и знала! Как дуру решили разыграть, что ли? – ожидаемая реакция. Ничего другого и быть не могло. Но это отлично.

– А что, неправда? – в голосе обязательно должна быть растерянность, как будто такой облом произошёл в первый раз. Я изображаю безумное разочарование.

– Конечно, нет! Я никогда не хожу… без нижнего белья, – с непонятной гордостью и нравоучительной интонацией, как училка в школе, произносит она. Стучу по циферблату и с облегчением вздыхаю.

– ...Н-да, вы правы. Просто часы на час спешат. Это будет чуть позже, – с сожалением в голосе сообщаю ей.

– Что?! Как вы смеете? Вы…! Вы…! – даже в темноте стало видно, как в глазах вспыхнуло пламя. Задохнулась от возмущения и тяжело задышала. Ничего, кислород в крови – это на пользу.

– А вы? – как эхо, повторяю её слова.

– Нет!!! Мужчина, вы… – ещё не отошла. Надо ковать железо, пока горячо.

– У вас нет слов, одни чуЙства! И что, после этого даже номер мобильного не дадите? – если умная, среагирует, если глупая, то пошлёт.

– Это что, вымогательство? В обмен на прекращение ваших мерзких подколок и этого… шуршания? – сдержалась. Молодец! Умная, слава богу, не дура.

– Можно и так сказать. Клянусь тётушкой чёрта, если она у него есть, что всё сразу прекращу! – сбрасываю скорость до четвёртой, потом – до третьей, подравниваюсь и еду рядом, как будто и не обгонял.

– Это просто невыносимо!.. – фыркает в сторону. Держит марку. Правильно, так и надо. Должна сначала посопротивляться. Нельзя же прямо так давать телефон каждому встречному-поперечному. Тем более, она ведь считает себя культурной и образованной дамой, а не легкомысленной девушкой-подростком. Хотя, как пишет Катя Горбовская, всё это – выдумки и «что когда при свечах и вокруг тишина, голова на плечах никому не нужна».

– Это – номер телефона? – открыто улыбаюсь и жду.

– Это – подтверждение вашей глупости и словесного… – всё, вижу, что остывает. Начала контролировать слова. Ну что, дрогнет или не дрогнет?

– Что, последнее слово никак не произносится? Мешает культурный бэкграунд? Ню-ню. Спите, не закусывая, дорогая вы наша! Или, может, всё-таки познакомимся? Меня зовут Игорь, а вас?

– Оксана. Сколько вам лет? – уже совсем другим тоном и без выпендрёжа. У меня – выдох на грани прорыва плотины в весеннее половодье. Даже не верится.

– Девяносто шесть. Минуту общения с такими неприступными женщинами, как вы, можно зачесть за три! – льщу её самолюбию, подтверждая, что она боролась до последнего и сделала всё, что было в её силах, чтобы войска противника понесли максимальные потери.

– Уф-ф. У вас фонтан когда-нибудь иссякнет, Козьма Пруткович? – у неё в глазах промелькнула искорка смеха. Ого, кажется, у нас претензии на эрудицию? Приятно… Надо развивать этот прорыв на фронте словесной перепалки при помощи изрядной доли лести.

– Я готов пожертвовать своим красноречием, как Цицерон головой и правой рукой… – пытаюсь набить себе цену, но, видимо, уже не надо. В голосе – явные положительные изменения в сторону смягчения санкций против недружественной стороны. – И даже большим! Ради такой очаровательной женщины, которая так умело и долго прячет красоту своих мудрых мыслей под маской безразличия.

– Невероятно! Вы – мелкий льстец и обманщик!

– Неправда! Я с вами искренен и откровенен. Помните, как у Лопе де Вега:

Вы так красивы, что, взглянув на вас,

Я убеждён, что вы – благополучны.

У женщины, как опыт учит нас,

Здоровье с красотою неразлучны.

Вы свежестью так радуете глаз,

Что лишь глупец докучный,

Который до рассудка не дорос,

Вам о здоровье задал бы вопрос.

Итак, что вы благополучны, зная,

По вашим восхитительным чертам,

Спешу узнать, синьора дорогая,

Насколько я благополучен сам?»

               Господи, как же я обожаю «Собаку на сене» и Терехову в роли стервозной Дианы! Хороша, чертовка, очень хороша. Но передо мной орешек покрепче. И расслабляться нельзя.

– Ну, просто Птица-Говорун какая-то! – в её голосе чувствуется нетерпение и предложение не останавливаться на достигнутом. Она уже переключилась на пятую скорость, а я всё ещё на третьей собой любуюсь.

– Хорошо. Предлагаю перенести наш акт коммуникации на завтра. В кафе на Маросейке. Чтобы вы могли выспаться. Наберу вас в удобное для вас время. Как вы на это смотрите? – ну разве я не джентльмен? Горжусь собой, правда, пока в душе.

– Не верю своим ушам! Вы – дерзкий наглец! – хороша, чертовски хороша и даже шутит.

– Кто бы спорил! Итак, это – «да»? – немного тороплю события, но уж больно хочется закрепить успех.

– Это – «нет»! С вами точно не заснешь.  Может, хоть чаю принесёте? – никогда не надо воспринимать женское «нет», как настоящее мужское «нет», потому что оно почти всегда означает «дайте подумать».

– С удовольствием! Это – просто праздник какой-то! – сон как рукой сняло. Готов вскипятить чай прямо в руках.

– Да, первомайский! Несите, оратор! Только не перепутайте двери! – уже начинает командовать. Ну пускай. Это до первой нежности. А там посмотрим.

– Я – пулей. А вы пока номер на салфетке напишите, пожалуйста, – искренне улыбаюсь, глядя прямо в глаза. Интересно, что она ответит теперь?

– Чай несите! – смех уже не только в глазах, но и в голосе, а рука пишет на салфетке ровные цифры номера телефона.

УБРАНСТВО РАЗУМА

 

О книга моя, лишь одной тебе доверяю я тайны души своей, лишь тебе одной поверяю страницы истории давно заметённых песком стран и народов. Ты одна моя отрада и надежда, ты мое единственное и последнее наслаждение, которое, в жизни прочитав и изведав немало, я оставлю потомкам в надежде на далёкое признание. И пусть знают они, что не раз ввергали меня в великое сомнение соблазны жизни и женщины, и не раз я сворачивал с караванной тропы разума и предавался наслаждениям между барханами излишества, но ни разу не затуманился мой разум безразличием лени и праздностью богатства, и всегда возвращался я на тернистый путь путешествий и поиска знаний.

Как неисповедимы пути Аллаха, как запутаны и непредсказуемы его предзнаменования для несведущего путника, дерзнувшего стать на путь познания истины! Как соблазнительно нищему дервишу представить себя всесильным падишахом… хотя бы на миг. Как волшебно окунуться в мир сновидений и мечтаний, терзающих по ночам слабое тело на тонкой подстилке на полу очередного каран-сарая! Но, дерзнув оглянуться своим несмелым взглядом на череду нелепых событий, которые с самого рождения до самого последнего бренного дня пыльными барханами громоздятся по обеим сторонам пройденного мною пути, хотел бы я спросить Всемогущего, как смею я, недостойнейшее из Его творений, просить Его об устройстве моего земного жилища?

Но, если бы всемогущий Аллах и его пророк Мухаммед, да будет нетленно имя его, действительно дали мне столько сил и если бы вдруг внезапно разрушили все горы и страны, сделав меня единоличным владельцем всех несметных богатств дальних и ближних стран, то, наверное, осмелился бы  я обустроить своё жилище не для себя… а для того райского цветка моих дерзких сновидений, который стал постоянно являться мне во снах после последнего посещения Багдада, в котором, да будет тысячекратно славен сей великий город, я осмелился поднять глаза на дочь богатого фиванского купца, который хотел, чтобы она стала женой самого халифа! Она тоже заметила, что мои бесстыжие глаза посмели осквернить её лицо прикосновением дерзкого взгляда. Заметили и ответили взаимностью. От счастья я чуть не умер на месте. А потом, выпоротый слугами её отца, готов был умереть второй раз, понимая, что всевышний Аллах не сделает меня халифом и не даст мне столько золота, чтобы утопить в нём ненасытного отца моей возлюбленной.

С тех пор я стал дервишем. Быть живым дервишем всё-таки лучше, чем мёртвым сыном звездочета. Но ведь если бы ты, о Великий Аллах, не хотел, чтобы я поднял глаза на сияющую звезду небосклона моей любви, разве не закрыл бы Ты глаза мне раствором крепче каменной глины, разве дал бы разогнуть спину и поднять на неё взгляд моих дерзких глаз? Разве не преднамеренно превратил Ты моё сердце в бушующее пламя дамасской кузницы? Разве могу я теперь понять, зачем Ты оставил мне жизнь, не оставив надежды? И сегодня Ты опять вселил в меня мысль, заставив мечтать, как бы мог я жить в своём доме со своими слугами и предметами, как бы мог всё устроить, если бы это было Тебе угодно! Ты сделал меня владельцем несметных богатств, спрятанных в этой пещере неизвестными мне халифами и падишахами, владыками земель и рек, людей и животных. Сильных людей, которых уже нет в живых, и чьё богатство лежит теперь у моих ног. Но я не могу им воспользоваться, ибо стар и две реки междуречья не повернуть вспять. Поэтому я могу только дать волю своему воображению, уронив в него искру тайной радости, чтобы представить себе, как выглядело бы моё жилище, если бы я мог прожить в нём свою жизнь с мечтой моих многолетних снов – прекрасной дочерью фиванского купца.

Будь всё это угодно Всевышнему, я бы бархатным океаном разлил на ступенях своего дома самый дорогой персидский ковер, рассыпал бы по краям его благоухающие раем лепестки чайной розы, сорванные в далекой Индии; у дверей я поставил бы две тонкие, как стан черкесской рабыни, вазы, из которых курился бы фимиам самых дорогих и приятных масел. У самых искусных генуэзских мастеров заказал бы я глубокую купальную чашу из голубого, полупрозрачного мрамора, которая бы утром, в лучах заглянувшего в узкое окно моей комнаты солнца, отражала его лучи, как самая лучшая дамасская сталь, а вечером, при хрупком свете тонкой афинской свечи, светилась бы изнутри, как осколок лунного камня, спрятавший в себе тайную мудрость Аллаха,  Его мудрость сотворения женщины, которой бы я мог поклоняться, как священной Каабе, которую Аллах по просьбе Мухаммеда, да будет славно имя его, послал на землю всем праведным мусульманам для благочестивой молитвы.

   И чтобы не падали капли освящённой прикосновением её тела воды на осквернённую ежедневным топтанием землю, я бы разостлал по всему полу яркие шелка, - тонкие и мягкие, - чтобы персиковая нежность  её кожи чувствовала уют и волшебную лёгкость, исходящую от волн разноцветного атласа. И путь её от истоков мраморного омовения до того места, назвать которое «местом сна» не поворачиваются уста даже такого грешника, как я, был бы похож на невиданное в нашей земле чудо ночного сияния, когда все звёзды Млечного Пути заслоняет огромное море разлившихся по небу сапфиров, рубинов, бирюзы, изумрудов, гранатов и яхонтов.

   О, Ложе! Благословленное Аллахом место слияния двух созданных для любви и борьбы тел! Зачем Ты мучаешь меня, заставляя рисовать картины несбыточного рая с той, которая давно уже принадлежит гарему Фиванского халифа? Разве есть на свете такая преграда, которая остановила меня от поисков самого лучшего тиса и красного дерева? Разве не сделал бы я для неё самый роскошный балдахин, который бы поддерживали бивни слонов с опорами на хобот и ноги слона? Разве мог бы хоть один мастер в мире повторить витиеватый орнамент по периметру ствола цельного красного дерева под ниспадающими покрывалами из китайского шёлка? А подушки? Я своими руками отбирал бы каждое перышко, чтобы мягче казалось только само небо, на котором Всевышний с улыбкой следил бы за нашими снами!

   Я извлёк бы из мрака молчания своей души яркий огонь красноречия и зажег бы в глубине её разума свет неистового желания; я бы сплёл ей сеть любви и шептания из нитей сладострастного восхищения и лести, а потом до утра, не уставая, объяснял бы величие единения символов «нун» и «мим». И в тот  час, когда всадник солнца на расшитом золотом коне и в обсыпанных бриллиантами доспехах выехал бы на край горизонта, чтобы с позором обратить в бегство черного воина ночи вместе с полчищами серебряных звёзд, я позволил бы ей уснуть у себя на груди, посмев стать для неё частью той мебели и тех вещей, которыми Ты, о Великий Аллах, позволил мне украсить моё несуществующее жилище!

Но нет дороги назад для нас, смертных, даже в наших мечтах. И под конец дней своих думаешь, что единственным местом, откуда нам дано было появиться и куда мы все по воле Всемогущего уйдём, есть пыль барханов и песков, глина и воды Евфрата, и далёкие китайские горы, за которыми находится одному Аллаху известная пустыня, а не горы золота, оказавшегося у меня под ногами. Разве можно придумать для мыслей моих ткань и убранства? Разве можно сделать их лучше, чем сделал это Аллах? Разве можно придумать такую ткань или бархат, найти таких мастеров по камню или золоту, чтобы они создали достойные взгляда Всевышнего вещи? И чтобы вещи эти украсили нашу землю? Разве можно придумать для неё лучшее украшение, чем та искра разума, которую Великий Аллах вложил в человеческую голову? И, видя эту искру в себе, хотел бы я обустройства только одного её мерцания, только для неё молил бы я у Аллаха пищи и места, только для её яркого горения желал бы я жить, чтобы оставить после себя тот светоч мудрости, тот сосуд знания и аромат всесильного вдохновения, которые почерпнул из многих странствий и наблюдений, а также из чужих побед и ошибок, описанных в мудрых книгах других великих дервишей, оставшихся навсегда запечатлёнными нетленною рукою Аллаха на скудных стенках моего разума.